Михаил Ходорковский: Тюремные люди

Михаил Ходорковский, заключенный ИК-7, Сегежа, Республика Карелия: "Я пишу эти заметки, поскольку хочу передать небезразличным людям то, что ощутил сам, попав в тюрьму".

* * *

Тюремные люди. Следователь

Один из самых важных людей в жизни каждого заключенного — следователь. Человек, от которого с учетом реалий нашего судопроизводства зависит твоя судьба. «Усмотреть» или «не усмотреть» признаки преступления, назначить обвиняемым или свидетелем, арестовать или оставить под подпиской о невыезде и даже позволить ли встречу с родными — все это и еще многое другое в руках, как правило, весьма молодого (до 30 лет) вчерашнего выпускника юридического института.

По закону следователь независим. Почти как судья. На самом деле он лишь винтик «правоохранительной вертикали». Мелкий бюрократ, часто лишенный права голоса по существенным вопросам своей работы.

Четыре года, с небольшим перерывом, я общался с этими людьми. Собственно, от них никто не требовал делать вид, что они что-то расследуют, но процедура обязывала нас к пребыванию в одном кабинете на протяжении многих сотен и тысяч часов. Совсем избегать всякого общения не получалось, да и цели такой не было. Среди следователей встречались разные люди — безразличные и тяготящиеся своей ролью, стремящиеся что-то понять и просто «отбывающие номер».

Никому из них я не желаю зла, поэтому моя история — по мотивам рассказов тех из них, кто уже покинул систему. Юрий Иванович — редкий персонаж в «моей» следственной группе, подобранной в основном из «национальных кадров». С такими, как он, всегда проблемы у начальства — независим, насколько это возможно в рамках системы. Чувство собственного достоинства поддерживается осознанием профессиональной и бытовой самодостаточности. Хорошее образование, квартира, доставшаяся от родителей, живой ум позволяют иногда иметь свое мнение о «мероприятиях», в которых он задействуется параллельно с «моим» делом.

Этим самым мнением он со мной и делится время от времени.

Сегодня Юрий Иванович еле сдерживает эмоции: «Представляете, Михаил Борисович, вчера был рейд против браконьерской вырубки леса».

Проблему я действительно представляю. Лес рубят варварски, поближе к городам и дорогам, валят лучшие деревья абы как и, конечно, без всяких разрешений, за которые надо платить в бюджет. «Нарубленное» — далее контрабандой за границу. Так «живет» почти вся местная «элита».

«Нас вызвали на инструктаж, — продолжает он, — на карте показали, куда «не лезть», где участки милицейского и прочего начальства, распределили зоны ответственности, и мы поехали. Приезжаем — пилят, даже внимания на нас не обращают, лицензий нет, валят лес как попало. Задерживаем, опечатываем технику. Бригадир только посмеивается — «я, мол, уже позвонил кому надо». Через полчаса звонок нам: людей отпустить, печати снять, протоколы порвать. Браконьеры смеются, мы уезжаем, как оплеванные. Оказывается, это «надел» губернатора, а он даже на карте инструктажа его не указал. Да еще по приезду нам скандал устроили, обещали премии лишить. Как так можно? Кедрач ведь, его же и так мало осталось…»

В голосе следователя — искренняя обида и возмущение. Что меня радует — похоже, переживает он не из-за риска остаться без премии. Перенесенное унижение, искренние переживания жителя тех мест за природу своего края сломали броню привычки к коррупционному беспределу.

Мы обсуждаем причины происходящего, возможные варианты действий. Вижу — он это все уже продумывал не раз, сейчас просто выплеснулось наружу. Не исключаю — ждет, что я найду какое-то неожиданное решение.

К сожалению, таких решений у меня нет. Либо смириться и пользоваться благами, ощущая себя дерьмом, либо бороться, понимая, что дерьмом с головы до ног обольют тебя.

Таковы правила жизни системы.

Есть третий выход. Юрий Иванович им и воспользовался — подал заявление об увольнении. Только выход ли это? Важно и другое: так идет «отрицательный отбор». В системе постепенно остаются худшие: кому-то не хватает ума понять, кому-то не хватает совести — поняв, хотя бы отказаться от соучастия.

Дураки или подлецы — хорошенький материал для строительства государственной машины.

А ведь это — наше государство.

* * *

Тюремные люди. Свидетель

Леша Бадаев — обычный бурятский паренек из далекого села. Широкое, круглое лицо, черные, будто постоянно прищуренные глаза. Родителей не помнит, жил с теткой. В школу ходил 2 класса, потом работал пастухом общественного стада.

В несчастливый день сцепился с вором, пытавшимся украсть барана, — кинул в него камнем и попал в голову. Но вор оказался мужиком крепким и быстро очухался. Подбежавший Леша испугался, запаниковал и совершил непоправимое — ударил камнем еще раз. Потом — еще раз.

Поняв, что произошло, — бросил стадо и удрал.

Поймали его случайно, спустя несколько месяцев, за тысячу километров от дома, когда он пытался украсть еду.

Суд, приговор за убийство — 6,5 лет. Справедливый, с учетом всех обстоятельств. Колония для несовершеннолетних и вот — «взрослая» тюрьма.

Немая сцена

Я встретился с Лешей на швейном производстве, где он нашел себе пристанище. Работящий парень, молчаливый, незаметный.

Спустя некоторое время мне объявили взыскание, и я подал на администрацию в суд. Неожиданно узнаю, что Лешу вызывают свидетелем. Сомнений у меня нет — скажет то, что от него потребуют. В лагере много способов «убеждения».

И вот — суд. Собрались все «главные люди»: начальник лагеря, начальник оперативного отдела, замы. Заседание ведет председатель городского суда.

Вызывают Лешу. Он явно растерян и испуган, говорит запинаясь, но правду! Мы переглядываемся с адвокатом, ничего не понимая. Напротив нас также переглядываются наши оппоненты.

Судья отпускает Лешу, он выходит за дверь и тут же возвращается.

— Он, — Леша показывает на начальника оперотдела, — дал мне две пачки сигарет и сказал, чтобы я врал.

Смотрю на сидящих напротив. Опер внешне спокоен, начальник медленно багровеет.

— Но я врать не стал, сказал правду. А сигареты — вот они.

И отдает судье пачку LM, признаваясь:

— А вторую я скурил. У меня таких сигарет никогда не было.

Как говорится, «немая сцена».

— Ну я пойду или еще что-то надо?

— Иди, иди, ты уже все сказал, — раздается голос начальника.

Леша выходит, «немая сцена» продолжается. Наконец, председатель суда произносит:

— Всё в протоколе. Если с этим парнем что-то случится — дам ход протоколу.

После суда подхожу к Леше.

— Зачем ты так поступил? Знаешь же, будут проблемы.

Он поднимает свои прищуренные глаза:

— Вы мне ничего плохого не сделали. Я так не могу.

И уходит.

С кем торгуемся?

Потом были лагерная жизнь и неизбежная расплата. Иногда, выходя из карцера, я узнавал, что там же — Леша. С производства его сняли. Но при случайных встречах Леша улыбался: «Всё нормально!»

Конечно, произошедшее стало в подробностях известно всему лагерю. И когда я попросил сообщить мне немедленно, если все-таки Лешу попытается кто-то бить (такие методы достаточно обычны), ответом мне было удивленное: «А кто решится? Администрация боится, зэки теперь уважают…»

Через полгода меня увезли в другую тюрьму. Лешин срок давно закончился. Что с ним стало? Не знаю и не хочу выяснять, чтобы не создать проблем человеку. Но очень надеюсь, что он идет по жизни без страха и с достоинством.

Сделка с совестью — соврать, смолчать, «не заметить» ради своего спокойствия, прикрываясь интересами своей семьи. Успокоить себя, что «такое время», что «все такие».

С кем мы торгуемся на самом деле? Как узнаем, что «та сторона» — наша совесть — от сделки отказалась? Когда сами окажемся один на один с бедой?

Или потом, на краю, подводя окончательный итог своей жизни, мучительно осознавая, что «бег между струйками» окончен и остается только память? Но уже ничего не изменишь?

* * *

Тюремные люди. Без вины виноватые

С обычным лязгом открывается дверь камеры, и на пороге возникает невысокий, полненький человечек с неожиданно длинными, чуть вьющимися волосами.

— Всем привет, — говорит он и, сильно прихрамывая, проходит к свободной койке.

Молодой парень с нижнего яруса, глубоко вздохнув, встает, чтобы поменяться местами.

— Ничего, ничего, — говорит человечек и, помогая себе плохо гнущейся ногой, привычно забирается наверх раскладывать вещи.

Володя

После нескольких минут, по традиции предоставляемых новичку, чтобы слегка оглядеться, начинаются осторожные расспросы, продолжаемые уже за чаем. Выясняется, что человечек, назовем его Володей, по тюрьмам уже несколько лет и статьи у него — самые обычные.

Володя оказался парнем легким в общении, из тех, кто, работая в бизнесе, специализируется на налаживании контактов. Бизнес-посредник. Собственно, этим он и занимался до тюрьмы.

Четыре года назад, «воспользовавшись знанием специфики банковских операций» (так в его деле), снял со счета одного сотрудника силовой структуры полмиллиона долларов, полагая, что тот не будет судиться, так как деньги явно «левые».

И здесь Володя просчитался — банк отдал клиенту все до копейки, а сам подал заявление. Володя сел.

Собственно, эта часть истории его не очень огорчала. Да, воспользовался случаем, да, просчитался, да, осудили без доказательств, но за дело. Дали многовато (8 лет), но что уж тут поделаешь.

Получив приговор и уехав в колонию, он начал строить планы на будущее. Прошло еще два года, и с учетом тюремного срока подошло время УДО. И здесь, рассказывает Володя, приходит распоряжение этапировать его в Москву.

— Я голову себе сломал и в конце концов решил, что собираются на меня повесить «до кучи» еще чье-нибудь банковское мошенничество.

Действительность оказалась сильнее самых смелых предположений. Следователь заявил, что он, Володя, два года назад в тюрьме забил насмерть другого арестанта.

Мы с соседями по камере посмотрели друг на друга и на маленького, хромого Володю с неким недоумением. Тогда он, уже привычный к подобному недоверию, достал свое дело. Несмотря на свой собственный идущий процесс, я не удержался и прочитал его целиком. Там речь шла еще об одной человеческой трагедии. Настолько же страшной, как дело Магнитского, и столь же обычной для российской тюрьмы.

Цена жизни

В деле рассказывалось о мужчине 45 лет, который попал в тюрьму из-за бутылки вина. Обычный человек — выпил, не хватило, денег нет, зашел в супермаркет и по пьяной дури схватил бутылку с полки. Как на грех, это оказалось дорогое вино, случайно попавшее на открытую полку. Мужчину остановили на кассе, вызвали тогда еще милицию и, поскольку цена бутылки была больше 2,5 тыс. рублей, отправили в СИЗО (The New Times писал об этой истории в материале Зои Световой «Цена жизни — ноль», № 25 от 15 августа 2011 г. После публикации приговор по делу был отменен, повторное рассмотрение в Тверском суде Москвы намечено на 30 ноября).

В тюрьме его прихватила застарелая язва, его перевели в тюремный медпункт, где он и пролежал пару недель. После чего перевели в другое СИЗО, тоже в тюремную больницу. Там через неделю и обнаружили, что у него сломано 19 ребер. А еще через неделю он умер от повреждения селезенки.

В результате ценой чертовой бутылки оказалась человеческая жизнь.

Без вины виноватый

При чем здесь Володя?

Он находился в той же больничке, что и погибший мужчина. Но в первой тюрьме!

Тюремная больница (для тех, кто, к счастью, этого не знает) — та же тюрьма, те же камеры, и если ты находишься в одной камере, то о соседях из другой будешь знать только по тюремной переписке.

Тот мужчина и наш новый сосед никогда не встречались — здесь все врачи и надзиратели едины. Но гораздо хуже другое. В деле написано, что Володя сломал мужчине 19 ребер двумя ударами кулака. Любой, занимавшийся боксом или карате, скажет — это невозможно. Зато возможно сломать ребра, потоптавшись тяжелыми спецназовскими берцами по беспомощно лежащему на полу больному арестанту, который чем-то возмутился.

Невозможно перевести человека с такими побоями из одного СИЗО в другое, да еще из больницы в больницу, чтобы никто ничего не заметил. Зато, как оказалось, очень даже возможно записать происшествие за другим СИЗО и тем самым совсем запутать концы.

Дело «висело» почти два года, и тут сошлось — просьба не выпускать конкретного человека и старый «висяк».

Дальше — техника: берутся два матерых уголовника, один — сидевший вместе с убитым, другой — из соседней камеры, им легко объясняют варианты (либо они «грузят» кого им скажут, либо…).

И вот уже один «видел», а другой «слышал». Все, достаточно. В суд!

Судья «не доверяет» показаниям врачей, инспекторов, записям журналов перевода из камеры в камеру. Не доверяет записям и показаниям врачей, что человек был переведен в другой СИЗО без таких диких побоев. Но доверяет тому, кто «видел», и тому, кто «слышал». Их специально доставили из колонии. Все, приговор.

Дело совести

В последние дни у Володи было очень тяжелое состояние. Следаки убеждали — признай вину, добавим немного. Не признаешь — дадим по полной.

Он советовался со мной. Я подтвердил: то, что они говорят, — реально. Дальше — дело твоей совести. И Володя отказался признавать вину. Мне сказал: не смогу потом смотреть в глаза друзьям, семье.

Мой процесс закончился, и об окончании его дела я узнал уже в Карелии. Оно было предсказуемо.

***

Вы полагаете, что с вами ничего подобного не может случиться? Вы ведь не воруете в супермаркете и не уводите деньги со счетов милицейских чинов? В истории нашей страны так многие думали, а потом оказывалось, что у них просто очень хорошая квартира, которая нравится соседу-осведомителю.

Когда людей можно забивать ногами, когда суд готов покрывать преступления и осуждать невиновных, благопристойное поведение — не слишком убедительная защита.

* * *

Тюремные люди. Охраняющие

По прошествии времени, из обычной жертвы превратившись в заинтересованного наблюдателя, я обнаружил, что тюремный контингент для многих остается terra incognita. А ведь здесь — каждый со- тый житель нашей страны, через тюрьму проходит каждый десятый (если уже не каждый седьмой) мужчина.

Причем тюрьма одинаково кошмарно влияет на большинство и «сидельцев», и «охраняющих». И еще неизвестно, на кого больше.

Обществу что-то надо делать с этой бедой. А для начала о ней надо знать.

Сегодняшний мой рассказ — об «охраняющих».

Сергей Сергеевич

Свободнее прочих в тюрьме ощущают себя сотрудники оперативного отдела. В просторечии — опера. Их официальная задача — предотвращать задуманные преступления и раскрывать уже совершенные. Поэтому они мало ограничены тюремными правилами. Зуботычины и многочасовые разговоры, мобильные телефоны и наркотики — вот далеко не полный список их обычного арсенала.

Опера, как правило, — люди, умеющие и любящие общаться. И говорить, и слушать. Впрочем, бывают исключения.

Двадцатисемилетний начальник оперативного отдела по фамилии Пельше, чье труднопроизносимое имя-отчество по общему согласию давно упростили до Сергея Сергеевича, разговаривать не любит. Упершись в лицо собеседника характерными прозрачно-льдистыми глазами, он отчаянно «буксует» в плену похмыкиваний и междометий. Пока трезв.

Собственно, трезвым он бывает редко. Горящие, как стоп-сигналы, слегка оттопыренные уши и легкий запах гарантируют хорошее настроение и гладкую речь их обладателя. Одновременно предупреждая неосторожных: «Не болтай». Профессиональная оперская память алкоголем не выключается.

Впрочем, уж совсем неразговорчивым собеседникам Сергей Сергеевич вполне может помочь своими, далеко не легкими, кулаками. Бьет он профессионально — следов минимум, а человек неделю охает и писает кровью. Большим грехом здесь такой «разговор» не считают. Общее мнение — не зверь, «вольные опера» работают гораздо жестче.

Помимо кулаков Сергей Сергеевич может и чаем с конфетами угостить, и сигарет дать, и даже позвонить по своему мобильнику позволит. Телефончик, конечно, потом перепишет себе в память.

Приезжающие комиссии Сергей Сергеевич воспринимает, как неизбежное зло. В чем не отличается от всех прочих обитателей колонии. Деньги, чтобы кормить эти многочисленные комиссии, Сергей Сергеевич, как правило, собирает с сотрудников. Но если дело близится к получке, то может послать за «поддержкой» к «сидельцам».

Арестанты к проблеме относятся с пониманием и скидываются. Впрочем, иногда вместо этого просят «продать» обратно что-либо из ранее отнятого — обычно телефон или какой-нибудь другой «запрет». Иногда «высокие договаривающиеся стороны» приходят к консенсусу, тогда происходит сделка.

Суду и комиссиям Сергей Сергеевич врет, не задумываясь.

— Сергей Сергеевич, кто написал это объяснение на двух листах? — спрашивает судья.

— Осужденный Бадаев, собственноручно, — четко отвечает Пельше. — Там написано.

— Но Бадаев неграмотный, у него это в личном деле отмечено. Два класса образования!

Молчит Сергей Сергеевич, горят стоп-сигналы… Кто-то может подумать, что ему стыдно. Но мы-то знаем причину. И думает Сергей Сергеевич в это время о своем. Суд ему — «до лампочки». Не «до лампочки» осужденному Бадаеву, но сам Бадаев тоже всем — «до лампочки».

В тяжелые годы реформ представители преступного мира (так называемые смотрящие) кормили тюрьму, предотвращали ненужные конфликты между арестантами, а кроме того, внедряли криминальную идеологию. Теперь тем же занимаются Сергей Сергеевич и его коллеги, фактически готовя будущую «пехоту» преступного мира.

«Ты — не человек, и вокруг тебя — не люди!» «Слушать надо только начальство и не думать, исполняя команду!» «Меньше думаешь — лучше живешь!»

Такие «максимы» вбиваются в головы 18–25-летних арестантов. В результате доля возвращающихся назад, в тюрьму, чудовищна. Те, кто остается в нормальной жизни, делают это не благодаря, а вопреки.

Собственно, поэтому никто особо не удивляется, когда поддавший чуть больше обычного Сергей Сергеевич на общем построении орет во всю глотку: «Кто здесь смотрящий?! Я здесь смотрящий!!!»

Действительно, он.

— Сергей Сергеевич, — говорю я, — ведь если вас и ваших коллег поменять местами с нынешними заключенными, разницы никто особо не заметит?

— Не заметит, — соглашается Сергей Сергеевич и, похоже, нимало не огорчен этим обстоятельством. Он такой же, как все.

Безмолвные

Иногда происходящее в тюрьме кажется моделью нашей обычной жизни «за забором», доведенной до гротеска. У нас сегодня и на свободе часто трудно отличить рэкетира от сотрудника официальной структуры. Да и есть ли оно, это отличие, для обычного человека?

А мы, те, кто боится отстаивать свои права, кто адаптируется, прикрываясь личиной покорности? Не становится ли наша защитная личина лицом? Не превращаемся ли мы постепенно в рабов безмолвных и безответных, но готовых на любую гнусность по команде «сверху»?

Когда я уезжал из колонии, Сергей Сергеевич сам нес мои вещи до машины.

— Не возвращайтесь, пожалуйста, в нашу колонию, — попросил он. — Без вас спокойнее.

Через 4 года колония сгорела дотла. Ее сожгли те самые безмолвные зэки.

* * *

Тюремные люди. История Алексея

Сегодня в обществе очень сильны настроения против педофилов. И неудивительно. Явление поистине кошмарное. Результат развращенности пресыщенных людей, ощущающих свою безнаказанность.

Как обычно, политики пользуются любой ситуацией для повышения своих рейтингов. Но «палочная система» при отсутствии реальной судебной защиты порождает не менее чудовищные по последствиям злоупотребления.

Я был знаком с парнем, отбывавшим срок по «педофильской» статье, которому последовательно отказывали во всех прошениях об УДО и снижении срока.

Алексей попал в тюрьму в 19 лет. Сейчас ему 22. Молодой, симпатичный, без наколок и других «тюремных особенностей». Работяга, творит чудеса на стареньком токарном станке.

Его история проста: в подростковом возрасте получил условную судимость. За грабеж. Собственно, ничего необычного — по пьяной лавочке отобрал мобильник у знакомого, через час задержали. Дали четыре года условно.

До сих пор жутко смущается, когда я называю его «разбойником» и прошу объяснить зачем.

За тот случай ему явно стыдно. Даже рассказывать не хочет.

Прошло два года, он учился. В 18 лет познакомился на дискотеке с девушкой — несовершеннолетней. Они стали жить вместе. Дома у ее родителей. Надеялись пожениться, когда будет можно. Но началась кампания по борьбе с педофилией. Поселок небольшой, все всё знают. Участковому потребовалась «палка», и он дал делу ход. И бесполезно писали обращения родители девушки, рыдала на суде сама несостоявшаяся невеста. Судья «все понимала», но у нее тоже «палочная система» и кампания.

Итог — пять лет с учетом неотбытого условного срока.

Это — минимум того, что судья могла дать, не считая факта, что приговор несправедлив в принципе.

Два года Ира ждала Алексея. Они надеялись, что суд пересмотрит дело, что отпустят по УДО. Увы, стало очевидно — никто из бюрократов не решится пойти против «линии».

Даже свидания были невозможны.

Через два года Леша написал Ире: не жди. И перестал отвечать на ее письма.

Я смотрю в его глаза. Нет, там нет влаги — там уже застарелое, глубоко скрытое отчаяние.

Сильный, добродушный парень, какими бывают именно сильные и простые люди. Его лишили не свободы — счастья. Он не ропщет, воспринимает тех, кто старше, кто «начальник», как стихию. Пришла волна и оставила на берегу — одного, без дома, без семьи.

Что тут поделаешь?

А мне горько от этой безнадеги, от безжалостности нашей системы, от воплей людей, не желающих знать правду и требующих одного: «Распять!!!»

Люди, остановитесь, оглядитесь! Не все так просто и однозначно.

Таких несчастных только на моем пути встретилось немало. Некоторых ждут. Ждут долго. Они играют свадьбы. В тюрьме. В семьях появляются дети. А отцы продолжают сидеть как педофилы.

Что мы за люди, раз допускаем такое?

* * *

Тюремные люди. Коля.

После стольких лет в тюрьме я далек от идеализации тех, с кем довелось встречаться. Однако у многих сидельцев есть принципы. Правильные с точки зрения общества или нет? По-разному. Но это именно принципы, за которые люди готовы страдать. И по-настоящему.

Коля

Как-то довелось мне провожать на свободу ничем не примечательного молодого человека Николая. Николай сидел по так называемой «народной статье» — за хранение наркотиков. Таких в тюрьмах почти половина.

Было ясно, что он вернется, поскольку за свою недолгую 23-летнюю жизнь успел пять лет провести «за колючкой». Не собирался он отказываться от такой жизни и дальше. Хотя парень откровенно не глупый, но с детства впитавший ощущение своей отверженности, ненужности и привыкший бороться с ним в коллективе таких же отверженных.

Проходит полгода, и я встречаю Колю снова, но уже с жутким шрамом на животе.

— Коля, что случилось?

— Да, опять прихватили с «химкой».

И здесь Коля мнется, но все же рассказывает историю, которую потом подтвердили те, кто был очевидцем. Прихватив многократно сидевшего человека, оперативники решили списать на него «до кучи» еще какое-нибудь дело. Разговоры такого рода происходят часто и бывают достаточно откровенными: тебе, мол, добавят только два года, мы судью попросим, но ты возьми на себя какой-нибудь грабеж — и получишь свидание или зону на выбор.

Обычно речь идет о вырванном из чьих-нибудь рук мобильнике. Коля, не долго думая, согласился. Но на опознание привели пожилую пенсионерку, у которой какой-то подлец выхватил сумочку с двумя тысячами рублей. Бабка, конечно, ничего не запомнила и легко «опознала» того, на кого ей указали оперативники.

И здесь Коля вдруг уперся: «Я никогда старших не задевал, только ровесников. Отнимать последнее у старухи — нет, на это я не подписывался и не буду. Хоть убивайте!» Оперативники обалдели: «Коля, это по закону то же самое. И сумма та же, и срок. Чего ты упираешься? Мы же не можем все переигрывать из-за твоей блажи».

— Нет, — говорит Коля.

И его отправляют в камеру — «подумать», слегка избив «для порядка».

Через короткое время он стучит в дверь, а когда открывается «кормушка» — туда вылетают кишки. Коля «вскрылся», причем по-настоящему. Настоящее харакири. Шрам толщиной в палец и в полживота длиной.

Пока бежали врачи, камера пыталась затолкать выпавшие внутренности обратно…

Спасли его чудом. Теперь он — инвалид, но не жалеет: «Если бы старухину сумку на меня «повесили», я бы так и так помер», — говорит Коля, имея в виду свое самоуважение, без которого жизни себе не мыслит.

Я смотрю на этого многократно судимого человека и с горечью думаю о многих людях на свободе, которые ценят свою честь гораздо дешевле, а отнять пару тысяч у старика или старухи вообще особым грехом не считают. Пусть грабеж и прикрыт умными словами. Им не стыдно.

И я невольно горжусь Колей.

«Вот они»

Как известно, тюрьма — место, где встречаются самые необычные люди. Множество типов и интереснейших человеческих судеб прошло перед глазами за эти годы.

Часто становится буквально жутко от ощущения бездарно растрачиваемых человеческих жизней. Судеб, сломанных своими руками или бездушной Системой. Я попытаюсь рассказать о некоторых людях и ситуациях, несколько изменив детали и имена, с учетом жизненных обстоятельств героев. Однако существо характеров и ситуаций оставляю в том виде, в котором услышал и воспринял сам.

Тюремная судьба свела меня с 30-летним парнем, находящимся под судом по обвинению в сбыте наркотиков.

Сергей — наркоман «со стажем», хотя по нему это трудно заметить. Выглядит чуть моложе своих лет, очень подвижен, образован. Цыган по матери и русский по отцу, что создало очень интересную в культурном смысле ситуацию. Матери пришлось уйти из табора, и она работает врачом-рентгенологом в больнице.

Парень говорит по-цыгански, знает традиции, общается с диаспорой, но сам себя к ней не относит. Употребляет наркотики давно (как большинство молодежи в его поселке), но имея привитую в семье медицинскую культуру и сильную волю, тщательно следит за чистотой «продукта», не забывает правильно питаться и регулярно «перекумаривается», то есть воздерживается от приема несколько недель — снижает требуемую дозу.

Собственно, ко мне в камеру он попросился сам, чтобы очередной раз «перекумариться», поскольку остальная тюрьма этому, по его словам, «не способствует». Несколько дней ему было откровенно тяжело, потом отпустило, и он рассказал свою историю, похожую на десятки других: употреблял, покупал у одного дилера, милиция потребовала сдать поставщика, он отказался, его подставили, представив сбытчиком. Сейчас ездит в суд, дадут лет 8–12, хотя он ничего не продавал. Меченые деньги подсунули, наркотики вообще неизвестно откуда.

Таких сказок я слышал море. Вежливо покивал, и на этом разговор закончился.

Прошло несколько дней. Неожиданно Сергей приезжает из суда, явно в шоке. Оказывается, приводили свидетеля — того, кто его подставил. Свидетелю 50 лет. Его тоже арестовали по какому-то другому делу и обследовали в тюремной больничке. Обнаружили неизлечимое заболевание. Выйдя на трибуну, человек рассказал свою ситуацию. А потом заявляет — срок, мол, мой такой, что умру я в тюрьме. Умру скоро. Грехов на душе много, и еще один брать не желаю. Расскажу правду, пусть убивают, уже не боюсь. И потом 40 минут о том, как подставлял, как торговал наркотиками по поручению милиционеров, как отдавал им деньги, как убирали конкурентов и клиентов конкурентов. В зале скопилась публика из коридора. Все слушают в мертвой тишине эту жуткую исповедь. А человек показывает пальцем на сидящих там оперов и говорит — «вот они». Те встают и пытаются выйти. Судебный пристав их не пускает, «может, судья вас задержит». Судья останавливает заседание и очищает зал. Через несколько минут в камеру к Сергею заходит его адвокат и говорит — «зовет судья».

— Что ты хочешь?

— Понятно что, свободу.

— Так не бывает, — говорит адвокат и выходит. Возвращается через час. — Тебе предлагают 6 лет.

— Не пойдет.

Адвокат уходит, возвращается совсем скоро.

— Три года, больше года ты уже отсидел, уйдешь по УДО. —

Согласен. — Ну что? — спрашиваю я у Сергея.

— Три года, приговор завтра. Может быть, надо было стоять до конца?

— Нет, Сергей, ты принял верное решение. Система по-другому не работает.

«Завтра» были три года и заявление на УДО. Через неделю мы расстались. Он уверял, что вернется на свою работу — рабочего на железной дороге — и завяжет с наркотой. Я пожелал ему удачи.

Такая Система. Такие люди. До Порога. На Пороге. Который всех нас когда-то ждет.

Ходорковский Михаил, ИК-7, Сегежа, Карелия

Михаил Ходорковский. Фото lifeline2211.user.livecloud.com

Источник: The New Times,
http://hro.org/node/13084